Глава пятая
1. Москва.
Красиво убранная горница в господском доме.
На широкой лавке, покрытой ковром, лежит мужчина средних лет в кафтане, отороченном
мехом, и сафьяновых сапожках.
Входит красивая женщина ему под стать, поправляет головной убор, идёт к пяльцам.
Аграфена. Ох и мороз. — А у
Талызиных что творится! Дым коромыслом. Свою девицу к смотринам готовят, да ещё
племянницу из Твери привезли. — Вот счастье,
что наши дурёхи уже замужем. Вовремя их разобрали, а, Петрович?
Афанасий. Да уж,
вовремя! — Ты только
подумай, какая подлость! Люди суетятся, переживают, едут невесть откуда, это ж
какие деньги нужны! А при этом вся Москва знает, что Морозов обещал Илье
Милославскому, и царицей будет только Мария Ильинична.
Аграфена. Ну уж прямо
вся Москва. Ты знаешь, потому что тебе твой Трофим шепнул, Трофиму — его князь, а с
князем небось сам Морозов поделился, мочи не было терпеть.
Афанасий. Ты что же
хочешь сказать, что когда про подлость мало кто знает, она уже и не подлость?
Аграфена. Ох, Афанасий
Петрович! Ну что ты взъелся? Люди же понимают, что всем царицами не быть.
Девкам только забава, на царя посмотрят, себя покажут. Весь век потом
вспоминать будут. И приезжие тоже в убытке не будут. В Москве
побывают, ещё и женихов здесь найдут, чай, красавицы все. А ты просто
злюка.
Афанасий. Ах так! — Тебе сколько
лет, Аграфена Никитишна?
Аграфена. Ох, благодетель
мой! Так много, что и не припомню, со счёту сбилась.
Афанасий. Ну а тридцать
лет назад сколько тебе было?
Аграфена. Ну этого уж и
подавно не помню. Может, чуток поменьше?
Афанасий. А что
было тридцать лет назад, тоже не помнишь?
Аграфена (с любопытством). А что
было?
Афанасий. А то
было, что царь Михаил Фёдорович женился. — Ты сейчас, Аграфена
Никитишна, старая, да толстая. В дверь не пролазишь.
Аграфена. Бочком,
батюшка, бочком.
Афанасий. А тридцать
лет назад была красавица хоть куда. И если бы я к тому времени на тебе не
женился, повели бы тебя на смотрины и, глядишь, оказалась бы ты на месте Марьи
Хлоповой.
Аграфена (крестится на
икону).
Спаси Господи!
Афанасий. Так что зря
ты меня злюкой называешь. Я тебя, может быть, от верной погибели спас.
Аграфена (со вздохом). Марья
Хлопова оказалась больной. Бывает же такое?
Афанасий. Не смей
повторять эту подлую ложь. Кто заведомую ложь повторяет, тот сатане поддакивает. — Девка была
кровь с молоком. Её в теремах чем-то опоили. И никто в её болезнь не верил.
И сам царь не верил. — И Долгорукова
больной оказалась, если помнишь. Одна только Евдокия Стрешнева здоровой оказалась — и ровно
столько, сколько надо было. Пока царь был жив. А как его не стало, немедля
за ним отправилась. — Ну ладно, всё
равно я твой благодетель. Принеси мне за это кваску.
Аграфена. А обедать
тебе не пора ли?
Афанасий (с удовольствием
потягиваясь). Обедать
будем, когда подойдёт мой дорогой гость.
Аграфена
выходит в сени, сталкивается с Василием Матвеевичем
Аграфена. Как хорошо ты
подоспел, Василий Матвеевич! А то мой хозяин пост на себя наложил до
твоего возвращения.
Василий. И давно
постится?
Аграфена. Да уже часа
два.
————————————
В горнице.
Стол ещё не накрыт, но Афанасий и Василий уже располагаются на своих местах.
Василий. Аграфена
Никитишна, прикрой-ка занавески. А то добрые люди увидят, что господа с
мужиком за одним столом едят, — в смущение
придут. Нехорошо людей смущать.
Аграфена. А как же
ты хвалился, Матвеич, что можешь так пройти, что тебя никто не увидит? А теперь
что же?
Василий. Это когда
мимо чужих идёшь. Мимо злых идёшь. А подле тебя, Аграфена Никитишна, такого
не получится. Столько в тебе доброты и ласки.
Аграфена. Ишь, какой
говорун! Даром что святым прикидывается. Петрович, смотри, он твою старуху
уговаривает.
Афанасий. Ты поди
лучше, уговори Маланью за ворота, а сама нам подавай. Незачем прислуге здесь
шляться и слушать лишнее.
————————————
Стол
накрыт. Хозяева и гость угощаются.
Афанасий. Скажи,
Матвеич, а Михайло Иванович сейчас в Москве?
Василий. Как я знать
могу, где сейчас Михайло Иванович, когда сам я сейчас здесь сижу и, кроме тебя,
Афанасий Петрович, никого не вижу?
Афанасий (настырно). А когда
ты его увидишь?
Василий. Когда Михайло
Иванович захочет меня увидеть, тогда я его увижу непременно.
Афанасий. Эх, кабы он
меня захотел ещё раз увидеть!
Василий. Хочешь о чём
его спросить, Афанасий Петрович?
Афанасий (мечтательно). Нет, ни о чём
спрашивать не хочу. Видеть его хочу. Его когда видишь, то сквозь него словно в
Царствие Божие заглядываешь. Зачем тогда о чём-то спрашивать?
Василий (хитро улыбаясь). Выходит, без
всякой корысти хочешь его видеть?
Афанасий. Какая у меня
корысть? Живу как у Христа за пазухой. Толку от меня никакого. Думаешь, мне не
совестно?
Входит
Аграфена, держа в руках большую миску, накрытую крышкой, ставит её на стол,
снимает крышку. От миски валит пар.
Аграфена. Вот, Василий
Матвеич, уж раз меня нарядили тебе прислуживать…
Василий. Столбовую
дворянку чёрному мужику.
Афанасий (Аграфене). А ты не
гордись! Алексей Адашев побольше тебя был, а он странникам ноги омывал.
Аграфена. Ты мне
Адашева, Петрович, в пример не ставь. Я государством не управляю. Ты его
боярину Морозову поставь в пример. Может, он тогда устыдится, и все добрые люди
возрадуются.
Афанасий. Вот всё
говорим — Морозов, Морозов.
Как бы не нашлось на нашу голову таких, что этого Морозова переморозят.
Василий. И найдутся.
Со двора
доносится шум. Слышен крик: «Отворяю ворота, отворяю! Сейчас, сейчас!»
Аграфена (вскакивает,
раздвигает занавески). Петрович, Господи, да это ж мои! Дуня
с Иваном. (Прикасается рукой к лицу.) Точно, Фимку
на смотрины привезли!
Аграфена
бежит встречать приезжих.
Афанасий. Вот радость,
Василий Матвеич! Сейчас ты Андрюшу моего увидишь. Он хоть не родной мой
племянник, он Грушин, но я его люблю больше всех на свете. Парню двадцатый год,
а душа такая же, как в младенчестве была. Никакая грязь к нему не пристаёт, всё
отлипает. И со всеми он в ладу, никому не перечит, он тебе и пашет, и сеет,
а души ни к чему не прилагает. Душа у него всегда там (указывает вверх), где ей и
быть положено.
Вбегает
Андрей, бросается на шею Афанасию.
Афанасий. Ах ты мой
родной, наконец-то свиделись!
Андрей
видит Василия, делает круглые глаза. Василий прижимает палец к губам и
выскальзывает из комнаты.
Андрей (Афанасию). Уж как я к тебе
просился, ты и представить не можешь, — ни за что отец не отпускал. Царский указ
выручил.
Он бы и Фимку ни за что везти не стал, да в том указе сказано — «тех, кто уклоняется, нещадно
бить батоги». (Оба хохочут.) Ей-богу, я сам
читал.
Афанасий. Завтра же
закажу молебен за здравие царя Алексея Михайловича.
Входит
Всеволожский. Обнимается с Афанасием.
Всеволожский. Ну здорово,
брат. Вот, свалились мы тебе на голову, да не по своей воле, а по царскому
указу.
Афанасий. Я уже
знаю, я уже обещал молебен заказать за здравие государя.
Из-за
дверей раздаётся голос Аграфены.
Аграфена. Ну, Петрович,
готовься. Смотрины начинаем с тебя.
Евдокия
и Аграфена вводят в горницу Фиму.
Афанасий (всплёскивая
руками). Фимушка,
Боже святый! Какая же красавица выросла!
2. У Морозова.
Морозов и Кузьма. Морозов сидит за столом, заваленным бумагами.
Морозов. Да, недолго
кардинал Мазариний в бегах пробыл. Как только они его выжили, тут же принялись
друг дружку грызть.
Кузьма (усмехаясь). Он их и
стравил между собой.
Морозов. Небось, без
особого труда. Они же ни на что другое не годятся, только мятежи устраивать и
друг друга грызть. — Вот все
говорят, Морозов безродных выдвигает, холопьев своих думными дьяками ставит.
Посмотрели бы на Мазариния. Простой он мужик, а какая голова! И всех этих
князей вокруг пальца обвёл.
Кузьма (ехидно). Нам
чужеземцы не указ. Мы за своё держаться должны, особливо за то, что похуже.
Морозов. А ещё я,
такой-сякой, от государя его родню оттеснил, господ Стрешневых. А против
Лудовика малолетнего кто смуту устроил? Не родной ли его дядя?
Кузьма. Этот дядя сам
на престол метит. Он же царской крови.
Морозов. Ах, царской
крови! (Свистящим
шёпотом)
А Михаил Романов, когда на царство венчался, он какой был крови? Не
помнишь? — И хорошо,
что не помнишь. Об этом лучше не вспоминать.
Кузьма (с тоской). До этого уже
никому дела нет. Вот следующий царь каких кровей будет, хорошо бы знать. Ты бы
погадал, что ли, Борис Иваныч.
Морозов (тяжело). Гаданием
судьбу не изменишь. Что будет — увидим. Зачем
лишний грех на душу брать?
Кузьма. Ничего,
Стефан Вонифатьев грехи нам отпустит. (Подмигивает.) Мы ему за это
еретиков наловим. По полдюжины на каждого.
Морозов (иронически). Да, сейчас у
нас других забот нет, как еретиков ловить. — Что там,
кстати, у Прозоровских? Было что-нибудь или чистый воровской поклёп?
Кузьма (кислым тоном). Борис
Иваныч, ты же этому делу всё равно ходу не дашь…
Морозов (грозно). Я тебя
не обо мне спрашиваю, а что там было.
Кузьма. Было и есть.
Конечно же, Трофим этот еретик отпетый, ежели к нему Михайло Иванов и другие с
ним заявляются как к себе домой. Но и князь Симеон не без греха. Он имел с ним
беседу, с Михайлой-то, наслушался всяких чудес, а никому ни звука не проронил,
ни тебе, ни государю.
Морозов. Значит,
посчитал всё это враньём.
Кузьма (покорно). Значит,
посчитал враньём.
Морозов (с любопытством). Так что же
он врал?
Кузьма (смущённо). Ну, что ему
невесть сколько лет. Что он не только отца Ивана Грозного видел, но и деда его.
Морозов (хохочет). Ну, весело
живут у Прозоровских. А царя Валтасара там никто не видел? Никто на его
пиру не сидел?
Кузьма. Про царя
Валтасара не слыхал. А вот Навуходоносора там все видели. И другим
показать могут.
Морозов. Ой, не могу!
Это как же?
Кузьма. Ну, есть у
них по соседству какой-то одержимый. Залазит на крышу и вопит, что он Навуходоносор.
Они его прикармливают. Ценят, наверное.
Морозов. Симеон
Васильевич нищим благотворит. Хорошо поступает. Все мы грешны, не надо об этом
забывать. — Я вот
тоже, когда всё это, наконец, минует, и нищим раздам, и вклад в монастырь сделаю.
(Осеняет
себя крестным знамением.) Скорее бы всё это позади осталось.
Кузьма. Ты, Борис
Иваныч, боярин знатный, и врагов у тебя не больше, чем в боярскую думу вмещается.
А я простой мужик! Вот и сосчитай, сколько у меня завистников-ненавистников.
Ежели я с эдакой высоты упаду, каждый первый захочет на меня ногой наступить. (Сжимает кулаки.) Не бывать тому.
3. Усадьба
Прозоровских.
Поздний вечер. Дворовые люди завершают свои дневные дела.
Поликарп мечется у ворот.
Входит мужик лет тридцати. Поликарп налетает на него как коршун.
Поликарп. Что так
поздно возвращаешься?
Мужик (обалдело). Так ведь
ворота ещё не заперты, Поликарп Самсоныч.
Поликарп. Ах, главное — успеть до закрытия
ворот!
Мужик. Меня Трофим
Игнатьич по уговору с полдня́ отпустил. Я утром все работы исполнил.
Поликарп (с отвращением к
самому себе). И куда ходил?
Мужик (так же обалдело). У меня
брат женатый в городе… Я всякий раз у них бываю… Ну ещё соседи всякие,
соседки… А что случилось-то?
Поликарп. Ничего не
случилось. Иди себе. Спросил и спросил.
Мужик
уходит.
Поликарп (про себя). Я больше
так не могу. Я скоро спячу.
————————————
Мужик,
идя через двор, встречает второго мужика.
Первый мужик. Поликушка-то
зверем становится. День ото дня лютеет. Не приведи Бог, помрёт Трофим Игнатьич,
нам деваться будет некуда.
Второй мужик. Как бы Поликарп сам раньше не помер.
Игнатьич мужик крепкий, а этот последние дни совсем с лица спал. Болесть
какая-то его точит, с того он и на людей кидается.
4. В доме
Корионовых.
Гостей укладывают спать.
Всеволожский храпит.
Фима засыпает, свернувшись калачиком.
Евдокия лежит с открытыми глазами.
Андрей на цыпочках выходит из комнаты. У дверей его поджидает Афанасий.
Андрей (шёпотом). Идём скорей
к Василию Матвеичу.
Афанасий. Ты знаешь,
как его зовут?
————————————
Андрей
взбегает по лестнице, распахивает дверь Васильевой светёлки. Василий подходит к
нему, берёт обе его руки в свои.
————————————
Афанасий
и Аграфена на кухне.
Афанасий (нагружая
корзинку).
Так, вишнёвочка. Грибочки. Пирожки.
Аграфена. Петрович, подумай,
хорошо ли это? Андрей только приехал, а ты его сразу с Василием сводишь.
Родители осерчают, особенно Иван.
Афанасий. Я свожу?
(Радостно
хохочет.)
Да они ещё Бог знает когда сговорились у меня тут встретиться. У тебя
всегда я виноват. — Я ещё
вернусь за квасом.
Аграфена. Да ладно,
прислужу я вам. (Берёт жбан с квасом, корзинку со снедью и
идёт вместе с Афанасием наверх.)
————————————
В светёлке
Василия.
Аграфена ставит на стол принесённую снедь, смущённо говорит Андрею.
Аграфена. Вот у нас
завсегда так.
Андрей. У вас — как в раю.
Василий. Правильно
говоришь. Где двое или трое соберутся во имя Его, там — как в раю.
Аграфена
спускается по лестнице, входит в свою спальню, становится на колени перед
образами.
Аграфена (крестясь и
кладя поклоны). Защити нас. Упаси от всякого зла.
————————————
Наверху.
Афанасий, Василий и Андрей за столом. Андрей вскакивает и обнимает то одного,
то другого.
Андрей. Господи! Ну
какое же счастье привалило! (Задевает табурет, он падает.)
Афанасий. Тише ты! А то
меня по твоей милости розгами проучат.
Андрей. Ой, забыл
совсем. (Усаживается.) Ну хорошо!
Что на белом свете творится?
Афанасий (нараспев). Вот государь
московский жениться надумал.
Андрей. А на
ком, неизвестно?
Афанасий. Мне известно.
А вот известно ли ему — не знаю.
Андрей. Да уж,
конечно, Борис Иваныч об этом побеспокоился. — А всё-таки,
может так случиться, что царь возьмёт, да и выберет простую дворянку из глуши?
Афанасий. Это ты про
кого? Уж не себя ли ты привёз на должность царского шурина? У нас на Руси
это первейшая должность.
Андрей (смущённо). Нет, за себя
я не боюсь. Я для царя-батюшки родной сестры не пожалею.
Афанасий. Понятно.
Родной сестры не жалко, а соседку отдавать не хочется.
Андрей
смущённо улыбается. Василий отворачивается.
Андрей. Ну всё-таки,
может такое случиться? Что ты скажешь, Василий Матвеевич, на ком наш царь
женится?
Василий. Я,
Андрюшенька, люблю подальше заглядывать. А то, что через несколько деньков
будет, это и так все увидят.
Андрей. Да, я бы так
жениться не хотел, ей-богу. Жену, а уж тем паче царицу, по уму выбирать надо.
Они все красивые, пока молчат. А вот как рот откроет, да попрёт оттуда вся
глупость…
Василий. Или ложь.
Андрей. А ложь — это ведь та же
глупость, только прикрытая. — Откуда этот
обычай взялся, Афанасий Петрович? Ведь такого во всём крещёном мире нет, и в
некрещёном тоже.
Афанасий. Первым так
женился государь Василий Иоаннович. Согнали тогда в Москву около двух тысяч
девиц. Осмотрел он их самолично и выбрал изо всех Соломониду Сабурову, после
чего целых двадцать лет с ней разводился. Вот, видно, в силу этого счастливого
брака был сей обычай признан истинно русским и достойным всяческого подражания.
Андрей (смеясь). Да, очень
это по-нашему. По-другому и быть не могло. Наверное, если у нас всё будет
по-человечески, мы на самих себя не станем похожи. — Что ты на это
скажешь, Василий Матвеич? За что мы такие необыкновенные?
Василий (со вздохом). Кому много
дано, с того больше и спрашивается.
Андрей. Это так. Но и
тут необыкновенность наша своё берёт. Много даётся одним, а спрашивается совсем
с других. — У нас вот
по Касимову слух прошёл, что господским крестьянам скоро запретят своей
торговлей заниматься. (Смотрит вопросительно.)
Афанасий. И такой
указ готовится, и во сто крат хуже.
Андрей. Мне наших
господ помещиков иной раз жалко делается. Ведь мужик, сколько над ним ни измывайся,
его же всё равно Господь Бог рано или поздно на свободу отпустит. А барам
нашим за всё за это дорого расплачиваться придётся. — О чём
люди думают, самих себя не жалеют.
Андрей и
Афанасий вопросительно смотрят на Василия.
Василий. Все люди
братья. И когда мужик от господина-брата своего обиду терпит, он тем самым
часть братней вины искупает. Ты спроси любого мужика, хотел бы он стать
свободным, — каждый
ответит, что да. А тогда спроси его — хотел бы он
сам барином стать, над братьями своими господствовать, — и кто же
ответит, что нет? Того, кто скажет «нет», Господь Бог в рабстве человекам не
оставит. Он его соделает Своим рабом, а это и есть настоящая свобода.
Афанасий. Ну, чтобы
русский мужик себя свободным сознал, я, наверное, не увижу. По крайней мере,
отсюда не увижу. А вот аглицкий мужик очень даже… Только смотри, об этом
никому ни звука. (Шёпотом) Аглицкого
короля Карлу под стражу заключили, судить собираются за хорошие его дела. И самые
рьяные требуют, чтоб ему ни больше ни меньше, как голову отсекли.
Андрей. Быть того не
может! — Василий
Матвеич, может такое быть, чтоб христианского государя его же люди к смертной
казни присудили?
Василий. Я тебе
так скажу, Андрюшенька. Ежели такое случится, то в целом мире не окажется ни
одного человека, который бы об этом не проведал.
Афанасий. Да,
свободными людьми управлять — не то что
нами, горемычными. Голова при этом должна думать, что она делает. Ведь сказано:
«Если глаз твой тебя соблазняет, вырви глаз свой; если рука и нога, то отсеки руку
и ногу». Так что и для Карлы будет в том прямая польза. Лучше ему без головы
идти в Царствие Небесное, чем с двумя головами в геенну огненную.
Андрей (во весь голос). Ну ты
скажешь, дядя Афанасий!
Голос Аграфены (из-за двери). Петрович,
Христа ради, отправляй Андрея спать. Нам завтра Иван Родионыч такого задаст.
Все на
цыпочках расходятся.
5. Терем
царевен.
Глубокая ночь. Анна не спит, бродит по коридорам. Идёт мимо служанок, спящих,
сидя на лавках, подходит к своему заветному окошку, берётся руками за раму.
Опять идёт по коридору. К ней подходит карлица Лизавета, прижимается к её
ногам, прячет лицо в её платье. Анна гладит Лизавету по голове.
6. Дом
Корионовых.
Раннее утро следующего дня. Фима выскальзывает из комнаты, где ночевали Всеволожские.
Фима, завернувшись в большой платок, смотрит в окно, за которым чуть брезжит
рассвет. Входит Василий.
Фима. Доброе утро,
дедушка.
Василий. Доброе утро, дитятко.
Фима. Вот и мы все
вслед за тобой в Москве оказались.
Василий. Мне вскорости
в обратный путь собираться.
Фима. А нам?
Василий. Об этом
только Господь ведает.
Фима. Нет, дедушка,
ты знаешь, ты только говорить не хочешь.
Василий. Я, дитятко,
где бы ни бывал, часть моего сердца всегда в Москве остаётся. Хоть и вся земля
Божья, но есть места, где близость Его ещё слышнее. ( — ) А когда
любишь кого, всегда хочешь быть там, где к нему ближе.
Фима. Зачем же тебе
Москву покидать?
Василий. Так Он мне
велит. Вся наша здешняя жизнь есть испытание любви.
Фима. Дедушка, можно
я тебе душу свою открою?
Василий. Да, дитятко.
Ты ведь, что снаружи, что внутри — одинаково
светлая.
Фима. Дедушка, с
тех пор, как я себя помню… я и его помню. Того, кого я люблю. ( — ) В детстве мне представлялось, что у
меня ещё есть брат, кроме Андрея. Но он где-то далеко, и я всё жду, что он
приедет. (Пауза.) И я
всегда с ним в мыслях говорила, обо всём-обо всём говорила.
А когда я стала постарше, мне сны стали сниться — будто я его ищу повсюду, а всё не нахожу.
Где я только не побывала в этих снах! Такую красоту видела, наяву такой не
бывает! Только его не находила. ( — )
Я знала, что он где-то близко, надо только позвать. А как позвать?
Как его зовут? Не знаю. Так и не нашла ни разу.
Василий (со вздохом). А наяву
увидишь — и сразу узнаешь?
Так ведь?
Фима. Да, дедушка! Я же его ясно представляю, я его всё
время перед собой вижу.
А ещё я хочу тебе сказать, вот когда я про самоё себя думаю. Может, это
грех — думать о себе? Вот я думаю,
почему я такая уродилась? Ну с красотою этой? Может, для того, чтобы он отыскался? Ну, прослышит — и захочет посмотреть?
Василий. Может быть,
для того.
Фима. Вчера весь
вечер тёти Грушины подруги заходили, всё решали, за кого меня сватать, как смотрины
кончатся. Я знаю, родителей огорчать — это тяжкий
грех, а для меня… Как же мне быть, дедушка?
Входит
Настасья.
Настасья. Я тебя
обыскалась, Фимушка! Ты, выходит, совсем не спала. Это с такой-то дороги!
Фима. Мы тут с
дедушкой Василием беседуем.
Настасья оглядывается — Василия уже нет.
7. У Морозова.
Морозов и Кузьма.
Кузьма (задумчиво). Борис
Иваныч, мне вчера поздно ночью мои люди из дома князей Троекуровых кой-чего
принесли. — У княгини
Троекуровой кума крестовая есть, Кориониха такая. Привезли к ней племянницу из
Касимова, по выбору боярина Пушкина. И сразу же слух пошёл, что такой-де
красавицы отродясь никто не видал. И царь наверняка её заметит. Выберет-не
выберет, конечно, другое дело, но не заметить её просто нельзя. Сейчас у
Троекуровых только один разговор, кому из своих они её сватать будут, когда
смотрины пройдут.
Морозов. А кто
они, эти Корионовы?
Кузьма. Бояр
Матвеевых недальняя родня.
Морозов. Артамон Матвеев сейчас отсюда далеко. А и
был бы в Москве, не стал бы не в своё дело встревать. Слишком умён.
У меня ведь расчёт простой. Завтра их всех соберут, списки сверят,
патриарх им слово скажет, ну, как водится. Алёша, конечно, захочет высмотреть
их тайком. Для этого всё, что надо, есть. Но девиц-то больше двухста. Ну как
тут разберёшь сходу? Как упомнишь, кто лучше, кто хуже? Вот тут-то я и
позабочусь о нём. — Нет, в такой
толпе любая затеряется.
Я другого побаиваюсь. Как бы царевна Иринушка не напакостила. У старухи
Вяземской внучка очень хороша. Ирина может её как-нибудь отметить и дать знать
братцу. Ну, Господь милостив.
Кузьма. Не знаю,
Борис Иванович, не знаю. Царь Михаил тоже из целой толпы выбирал.
Морозов (нервно). Не хочу я
про это думать, не надо. Я же Алёше счастья желаю. Я его вырастил,
выпестовал. Я же ему в невесты раскрасавицу нашёл, не что-нибудь там! Что
ты мне каркаешь!
Кузьма. Да у меня на
душе смута какая-то. И сон плохой приснился.
Морозов. Что снилось?
Выбор царский?
Кузьма. Да нет,
просто плохой сон. — Сижу я прямо
на земле… И одежда на мне какая-то не моя, и земля вокруг мокрая, осень
вроде бы на дворе. — А в руках
у меня битый черепок, и в нём еда какая-то наложена. И тут смотрю я на
свои руки — да, ложки-то у
меня нет — смотрю я на
руки свои, а они чёрные-пречёрные!..
Морозов. Как у мавра?
Кузьма. Да не как у
мавра. От грязи чёрные. А я есть собираюсь. И говорю сам себе — как же ты,
Кузьма, с такими руками есть собрался? И сам же понимаю, что деваться мне
некуда, и другой еды у меня не будет. И тут петух заорал, проснулся я, и
первая у меня была мысль про Кориониху эту с её племянницей.
Морозов (ворчливо). Лучше совсем
снов не видеть. Толку от них нет, а покой смутить могут. (Резко встаёт.) Всё будет
так, как задумано. Не рассмотрит он эту Кориониху, не успеет.
Кузьма. Её Григорий
Пушкин привёз. Не захочет ли он как-нибудь царю намекнуть?
Морозов. Не решится. Он своё место знает. Да и
кто ему эта девица? Нешто её отец ему меру золота отсыпал? Как задумано, так и
будет. Только поскорее бы всё это кончилось.
8. У Корионовых.
Андрей входит в светёлку Василия.
Андрей. Василий
Матвеич! Ты уговор нарушаешь, обещаний своих не выполняешь. — Обещал ты со
мной побеседовать, встречу назначил так далеко от нашей деревни. Я, стало быть,
прибыл, а ты со мной всего полразочка поговорил.
Василий. Ничего, Андрей,
потерпи. Нам с тобой долгая беседа предстоит. — А пока
что незачем отца твоего зазря огорчать, не заходи сюда так часто.
Андрей. Ну вот, опять
гонишь.
Василий. Ты же
собирался со своим Захаром храмы московские обходить.
Андрей. Ну, храмы они
всегда на том же месте стоят, а ты всё грозишься, что в Сибирь опять уйдёшь.
Василий. Храм-то,
конечно, на месте стоит, да может то место далеко оказаться.
Андрей. Думаешь,
опять меня отец в касимовском имении запрёт?
Василий. Человека
никто крепче не запрёт, чем он своим собственным телом крепко-накрепко заперт. И ежели
он в этой темнице ту свободу обретёт, что изначально душе его дарована, то никакие
рукотворные темницы ему не страшны. Ты ведь слыхал, как апостолы сквозь
запертые двери на свободу вышли? Уж не думаешь ли ты, что у Господа Бога с тех
пор силы поубавилось?
Андрей. Ну вот, ты
такие вещи говоришь, а хочешь, чтобы я по своей воле от тебя ушёл.
Василий. Не бойся,
куда бы ты ни ушёл, я за тобой приду.
————————————
Горница
в доме Корионовых.
Всеволожский и Аграфена.
Всеволожский (с некоторой
неловкостью). Сестрица, я вот спросить хотел… У вас тут странничек
этот живёт… Андрюшка мой прямо от него не отлипает.
Аграфена (с деланым спокойствием). Старец этот
святой своей жизнью известен. Зовут его Василием Матвеевым.
Всеволожский (кивает). Я знаю.
Аграфена (тем же тоном). Он из
вольных новгородских крестьян. Лет ему семьдесят. Хозяйство всё оставил детям,
ну и странствует, как положено… А вообще-то он хорошо знаком Трофиму
Игнатьичу, что у князя Прозоровского главным управляющим. Он, кажется, ему
какая-то родня. И князю самому он известен, князь тоже Божьих людей привечает.
Всеволожский. Да нет, я
что? Конечно, доброе дело. — Просто Андрей
этот, он же удержу не знает. Он его замучает вконец. Старому человеку ведь и отдохнуть
когда-то надо. А этот готов у него до утра просиживать.
Аграфена (улыбаясь). Ну, Василия
Матвеича утомить нелегко. А за Андрюшкой я прослежу. (Прикасается к
его плечу.) Я пока его от Василия не выгоню, спать не лягу. Он же
дитя ещё. (Вздыхает.)
Быстро как дети выросли, да, Ваня? Фимка из всех наших самая младшая, а уже невеста.
9. В доме Милославских.
Мария, Анна, служанки-портнихи.
Мария (разглядывая
куски ткани). Мне этот цвет всё же больше нравится.
Анна. Нравится! Ты
его что, с кашей есть собираешься? — Цвет не тем
хорош, что нравится-не нравится, а тем, что к лицу идёт. (Хватает другой
кусок.)
Вот с этим цветом у тебя лицо белее делается. Это важно, а не то, что тебе
нравится.
Мария. А ты что
скажешь, Матрёнушка?
Портниха. Сестрица твоя
права, Мария Ильинична! Тебе и этот цвет хорошо, но тот ещё больше к лицу.
Анна (похлопывая
Марию по плечу). Вот станешь царицей, я уж ладно, так и быть, разрешу тебе
сшить платье из того атласа.
Портниха. Ты бы своим
нарядом тоже занялась, Анна Ильинична. Время-то идёт. Нешто тебе всё равно, в чём
царю показываться?
Анна (смотрит в
зеркало, машет рукой). Во что ни наряжусь, лучше Машки не
покажусь.
Портниха (угодливо). Зачем ты на
себя так? Разве ты у нас не красавица? Вас же обеих на смотрины выбрали!
Анна (насмешливо). И ещё с
полтыщи таких же со всей Руси.
Портниха (кроит). А я вот
знаю, что вы лучше всех окажетесь.
Анна (сквозь зубы). Смотря для
кого. — (Хватает ленту,
прикладывает к Марьиной косе.) А вот с лентой как быть? В цвет
платья или посветлее?
Портниха. Когда всё
закончим да отделаем, тогда и ленту подбирать будем. Когда платье надето, то
лучше видно. Ты своим займись, Анна Ильинична!
Анна. Да займусь, займусь. Ты, Матрёна, бестолковая. Ты понять
можешь? Двоим нам царицами не бывать, а одна должна стать непременно.
10. Дом, в
котором остановились Барашовы.
Маша, Софья и мать. Маша смотрится в зеркало.
Маша. Ну так что?
Барашова. Не знаю даже,
что сказать. И так хорошо, и так. — Давай-ка у Захара
Ильича спросим.
Софья (со смешком). Надо было у
Андрея Ивановича спросить. Он сегодня утром к Захару заходил.
Маша
гневно раздувает ноздри.
Барашова. Со-оня!!
Софья. Ну уже и
пошутить нельзя!
Барашова. Хороши шутки.
Маша и так вся испереживалась.
Софья. О чём
тут переживать? — (Строго) Праздник.
Государь всея Руси женится. А нас всех позвали гостями быть и полюбоваться,
как он своей невесте кольцо на
палец наденет.
Мать
злобно поджимает губы.
Софья (продолжает). Неужели
непонятно, что всех этих девиц для того только собрали, чтобы они собою царский
праздник украсили? Вам ещё подарочки подарят, будете своим внукам показывать и
хвастать, как вы при царском обручении были, да не просто так, а в числе первейших
красавиц. (Мать и Маша со вздохом кивают.) А боярин
Морозов и вся царская родня, да они же права не имеют такое дело на самотёк
пускать. Простые люди женятся — и то сто раз
всё рассчитают да отмерят. А тут сам царь! Он что, хуже всех?
Барашова. Ты всё верно
говоришь, Софьюшка! Всё верно. Но такие смотрины не только для царя делаются.
Князья-бояре тоже смотрят, какой товар в Москву отовсюду навезли.
Софья. Князья-бояре
на богатство смотрят и на знатность.
Барашова. Всяко бывает.
Вдовые за приданым не гонятся.
Софья (фыркает). Из всех
бояр, кажись, один Морозов вдовый.
Барашова (вздыхая). Это было бы
совсем неплохо.
Маша. Жаль, боярин
Пушкин не вдовый.
Софья. Ну хорошо, а
Андрею что ты скажешь?
Барашова. У Маши
мать есть. Такие вещи родители решают. Мы что, в кабаке, чтоб девица сама себя
замуж выдавала?
Маша с
лицемерной кротостью смотрит на Софью и разводит руками, мол, «ты же видишь!»
11. У Корионовых.
Евдокия и Настасья Порфирьевна подгоняют на Фиму тёткины наряды. Иван Родионович
и Афанасий сидят поодаль за столом.
Евдокия. Счастье-то
какое, что Фимка тётю Грушу ростом не обогнала. Нам бы тогда не поздоровилось. — А ну
шагни. Фим, ты что, оглохла?
Фима
делает шаг.
Настасья. Нет, хоть на
полпальца, а я бы подкоротила.
Фима. Хорошо,
подкоротите. — Можно, я наверх
пойду?
Евдокия. Нет, нельзя! У нас
ещё тыща дел, я за тобой не набегаюсь.
Указывает
на стол, на котором навалены ленты, украшения и прочее.
Фима (сдавленно
вздыхает).
Да не нужно столько всего.
Евдокия. А вот
это уже моё дело. Я московских княжон своим богатством поразить не хочу,
но чтоб ты там хуже всех оказалась, мне совсем не надобно.
Всеволожский (смеётся). Берегись, Фимка,
хуже всех окажешься.
Афанасий (тяжело вздыхая). Это ещё
са-авсем не самое страшное.
Настасья,
ползая по полу, смётывает подол. Мать снимает с Фимы верхнее платье, закутывает
её в большой платок.
Евдокия. Устала,
посиди в уголочке и отдохни.
Фима с
отрешённым видом забивается в угол.
Афанасий (поднимается,
начинает её веселить). Фимушка, ну что ты такая грустная,
голубушка ты наша? — А я знаю,
отчего. — Это она за
царя-батюшку переживает. Она боится, что Морозов его на старой карге женит, на
бабушке своей. — Не бойся,
дитятко, он очень даже о нём позаботился, отличную невесту ему подыскал, и молодую,
и красивую. Батька её, правда, подлец, какого свет не видывал, но она не в
него, она в мать пошла. (Фима улыбается.) Ну, вот
видишь, я был прав. И теперь твоей доброй душе не о чем беспокоиться.
————————————
Аграфена
бежит через двор, на ходу срывая платок и полушубок.
————————————
В горнице.
Вбегает Аграфена.
Аграфена. Дуня,
Фимушка! Хорошие новости! Царь не будет девиц смотреть.
Все
смеются, говорят почти хором.
Все (хором). Как, совсем
не будет?
Афанасий. Так я же вам
про это и говорил. Незачем ему их смотреть. У него есть дела поважнее.
Аграфена. Князь
Троекуров только что из Кремля воротился. Говорит, назначил государь шестерых
бояр судьями, чтобы завтра отобрали шестерых девиц. А сам он то ли послезавтра,
то ли ещё через день будет из них выбирать.
Всеволожский. А кого
он судьями назначил?
Аграфена. Не знаю.
Афанасий. Зато я знаю. Я вам
скажу, кто эти бояре: первый — Борис Морозов,
второй — Глеб Морозов,
его брат, третий — Иван Морозов,
их покойный отец, а остальные трое — морозовские
дворовые мужики.
Всеволожский (смеётся). Ох, Афанасий,
с тобой помрёшь.
Афанасий. А я
вовсе не шучу. Кто у нас больше значит в делах государственных — бояре Стрешневы — царю кровная
родня, или морозовские холопы? Один Кузьма чего стоит.
Фима. И правда,
как-то легче стало.
Евдокия. Нам с
Порфирьевной легче не стало. — Ещё хуже — царя не будет, все друг на дружку станут
глазеть. Вставай, Фимка, одевайся. Пусть тётя Груша своё слово скажет. Мы-то
деревенские, а она у нас московская барыня.
12. Утро.
Поликарп подходит к дому Корионовых. Переминается у ворот, нерешительно входит
во двор. Навстречу ему дворовый человек.
Поликарп. Послушай, мил
человек! Тут у вас приезжий один стоит… (Мнётся.)
Мужик. У нас их
тут столько понаехало. Ты, часом, не касимовский будешь?
Поликарп. Я? — Нет. Я здешний,
московский. (Мнётся.) Его Василием зовут… белый весь такой.
Мужик. А, так это
наш старец богомольный. Что ж ты сразу не говоришь! Сейчас спрошу у Маланьи. — А сам-то
кто будешь?
Поликарп. Меня
Поликарпом Самсоновым звать. Я у князей Прозоровских служу.
Мужик (почтительно). Да ты
проходи-ста! Он, кажись, никуда ещё с утра не уходил.
————————————
У Василия.
Василий и Поликарп.
Василий. Тебя Трофим
Игнатьич прислал?
Поликарп. Нет, батюшка,
мне самому с тобой поговорить надо.
Василий. А как
меня нашёл?
Поликарп. Я в
первый же день, как ты пришёл, разговор твой с Игнатьичем из-за двери подслушал.
Меня ещё пять лет назад всем известный Кузьма Кузьмич определил к Прозоровским,
чтоб я за всеми подслушивал и ему докладывал.
Становится
на колени перед Василием.
Василий (строго). Встань,
Поликарп, ты не в церкви. — Вон сядь на
лавку. Отдышись, и говори себе всё, что хотел сказать.
Поликарп (тяжело дыша). Ну вот я, значит,
и стал. — За нашими князьями,
понятное дело, никакой измены сам чёрт не отыщет, и Кузьме это лучше всех
известно. А всё ему знать надо — кто в гости
приходил, да какие подарки дарились, да чем отдаривались. А князь Симеон
Васильич и так всё самое лучшее непременно царю отдаст, либо Морозову. Он не
жадный совсем, благо, и так богат сверх меры. — А Кузьме
до этого богатства больше всего дела, я ему про каждую копейку докладываю. Все
ведь расчёты-пересчёты через меня идут. Да, повезло ему со мной. — Батюшка Василий
Матвеич, тебе не тошно всё это слушать?
Василий. Всё, что
хотел сказать, — говори.
Поликарп. Вот что ещё
скажу, чтоб не забыть. — У него
ведь, у Кузьмы-то, во всех боярских домах люди есть, а к Прозоровским
подобраться никак не получалось. Трофим Игнатьич каждого человека насквозь
видит и вообще-то чужих со стороны брать не любит. А в тот год много народу
холерой померло, остался он без помощника. А я и грамотен, и считать
горазд, вот Кузьма и придумал, чтоб управляющий князей Одоевских меня к Трофиму
послал. Он меня и взял с дорогой душой. (Свешивает
голову и умолкает.)
Василий. Ну ты
отдышался, Поликарп? Говори дальше, не бойся.
Поликарп. Я, батюшка, ни князьям, ни Трофиму
Игнатьичу никакого урона не причинил. А Кузьма этот, хоть у него сердце
злое, он ведь, выходит, великое благо мне соделал. Я и мечтать не мог… Я же
отца в младенчестве лишился. Ты меня прости, батюшка, я сейчас всё скажу.
Батюшка, я когда увидел тебя и братьев твоих, я понял, что Господь Бог — Он не где-нибудь там (показывает вверх), а совсем близко, и уж лучше мне
перед Кузьмой провиниться, чем Его (указывает вверх)
прогневить. — А что ему за
дело, Кузьме-то? Богомольцами и юродивыми вся Москва полна. А вы и так все
с большим бережением ходите. Почему я должен знать, что вы не такие, как все прочие?
Василий. Всё разумно. — И как же
он об этом прознал?
Поликарп. Мне бы это
узнать, как выходит, что кто-то у нас ему доносит, но чуднó доносит. — Я у него с начала осени не был, да когда мне? Я же
княжьи имения объезжаю. А не так давно сходил для порядка, а он меня как
обухом по голове.
И чуднóе дело — про то,
что сейчас, ни слова не говорит, а всё напирает на тот раз, когда Михайло
Иванович с князем нашим беседовал. А тому уже два года, я точно помню. Я на
другой день в Нижний отправлялся, у нас там падёж скота случился, порчу кто-то
наслал.
А я с того дня, как у него побывал, сам как порченый сделался. Не сплю, не
ем, на всех кидаюсь, — а что
мне делать? Народу полно, а мне в каждом предатель видится. — А найду его —
и дальше что? Убить его, а самому сбежать? Я ж тогда и на Трофима, и на
князя такую беду наведу! — Хоть
ложись — и помирай. Но ты уж
своих, батюшка, извести, что такое дело. Пусть они к нам не показываются.
Василий. А почему
ты Трофиму открыться не захотел? Ты перед ним чист.
Поликарп. Не могу, батюшка,
я думал об этом. — Нет, не могу.
Он меня, конечно, не сгонит, того же Кузьмы побоится, но каково ему жить будет
рядом со мной после этого? Это же ему в самое сердце. (Плачет.) Батюшка, он
же меня как отец родной принял. Женить собирается. Ему что я, что его Игнаша. (Вытирает слёзы.) Мне ещё лучше
живётся! Игнат там в Архангельске такую лямку тянет, надорвёшься! А я тут
барствую!.. (Становится на колени.) Василий
Матвеич, я к тебе пришёл, ты человек Божий. Ты помолись, тебе Господь
непременно подскажет, как нам всем быть.
Василий (кладёт ему руку
на голову).
Сам Господь внушил тебе это, Поликуша. — Оставайся
здесь. Я скоро ворочусь. (Выходит.)
Поликарп
ждёт Василия. Он понемногу успокаивается, лицо его разглаживается, принимает
спокойное выражение.
Поликарп (слыша шаги
Василия из-за двери). Вот тебе и сказка про Иван-царевича!
Входит
Василий.
Василий. Этого
человека больше нет в княжьей усадьбе. Он умер. Скорее всего, его убили.
Поликарп. Это Ерошка!
Это вор-подлец Ерошка! Мы его в тот самый день согнали, когда ты приходил.
Ночью его на воровстве поймали, а утром ты пришёл. Потому он тебя и не видел.
Василий. А кто-нибудь
знает, что с ним сталось?
Поликарп. Через
сколько-то дней пришла его жена с воплем, что он как в воду канул, а ей детей
кормить нечем, а их у неё шестеро душ. Вот мы их теперь и кормим. — А он на
нас донёс. — А мы его
сирот кормим. (Василий кивает на эти слова.)
Василий. У ваших
ворот и вокруг усадьбы теперь всё время какие-то рыщут. Нас выглядывают.
Поликарп. Значит,
внутри у Кузьмы никого нет. А с наружными как быть?
Василий (грустно
усмехаясь).
Мы же их видим. — Ступай,
Поликарп, ничего не бойся. Держись правды, это самая крепкая опора. За то, что
ты на Господа понадеялся, из любой беды выйдешь, детей своих большими людьми
увидишь.
