Глава
одиннадцатая
1. Ночь.
Женская половина царского терема. Спальня младших царевен.
Нянька спит, сидя в
кресле, уронив голову на стол.
Татьяна спит в своей постели.
Анна лежит, притворяясь спящей. Убедившись, что другие спят, Анна выскальзывает
из-под одеяла и выходит за дверь, прихватив с собой большой платок и обувь.
————————————
За
дверью.
Анна обувается, заворачивается в платок и начинает своё хождение.
Анна (про себя). Я ведь
всё понимаю, но я ведь только так с тобой поговорить могу. Я только тогда
с тобой побыть могу, когда я совсем одна. А днём они всё говорят, говорят,
и слушать надо, и что-то отвечать. А спать — какой толк? Всё,
что угодно, приснится, кроме тебя. — Они говорят,
кто совсем не спит, долго не проживёт. Только это и утешение. (Анна,
сгорбившись, идёт дальше.) Неужто я отсюда в ад попаду? Неужто мне
там будет больнее, чем здесь?
————————————
Женский
терем. Коридор, в который выходят покои Фимы.
Манка Харитонова, ползая на четвереньках, чертит на полу знаки чем-то похожим
на кусок воска.
————————————
Спальня
Фимы.
Фима спит. Настасья при свече бормочет молитвы.
————————————
За
дверью.
Манка чертит на дверных косяках, на пороге.
————————————
Анна
продолжает своё хождение.
Анна (про себя). Ты меня
любишь, я знаю. Ты меня так же любишь, как я тебя люблю. Если бы не моя судьба
злая, ты бы только на мне женился. ( — ) Только ты не
женись на ком другом, ты подожди, пока я умру. Ведь я же всё равно умру. ( — ) Хорошо, если
там ничего нет. А если есть? Я ведь и там о тебе тосковать буду.
————————————
Манка
шарит по полу перед покоями Фимы.
Анна, минуя спящих на сундуках служанок, приближается к Манке.
Анна (шёпотом). Кто здесь?
Что ты тут делаешь?
Манка. А!
Матушка-царевна! Я застёжечку, застёжечку с себя обронила. Агатовая застёжечка,
в золоте. Вечером наряды
носили Евфимии Ивановне примерять, воротилась, а застёжечки моей и нет. Всюду
обшарила, сюда пришла поискать.
Говоря
всё это, Манка стоит перед Анной на коленях, прижимая к груди правую руку, а
левой пытается оторвать застёжку от своей одежды.
Анна. Врёшь ты всё. Ты тут ворожбой занималась.
Ведь ты же Манка-вышивальщица? — Ещё покойная царица говорила, что ты ведьма
и надобно тебя прогнать.
Манка.
Матушка-царевна! Не погуби! Какая же я ведьма? Я едва на кусок хлеба
зарабатываю. Пощади, матушка-царевна! У меня
муж хворый совсем, дети малые! Я одна их кормлю! Погубишь меня — с голоду
помрут.
Анна. А, у тебя
муж, дети!
Манка (оторвав,
наконец, застёжку). Вот она, моя застёжечка. Чуяла я, что
здесь обронила.
В окно
падает лунный свет. Застёжка блестит на Манкиной ладони.
Анна (злобно). Нет мне дела
до твоего мужа и твоих детей. И до кого другого мне тоже дела нет. Нашла
свою застёжку — убирайся отсюда.
2. Утро.
Покои Фимы.
Фима сидит перед туалетным столом, Настасья расчёсывает ей волосы. Вокруг — служанки, боярыни и прочие.
Анфиса. Ах, ну кто ещё
так причешет, как Настасья Порфирьевна! Я бы к такой красоте и прикоснуться
побоялась.
Настасья
кладёт на туалетный стол гребень с маленьким облачком волос и начинает
заплетать Фиме косу. Анфиса вперяет в гребень хищный взор.
Одна из служанок, перехватив взгляд Анфисы, усмехается и отворачивается.
Настасья, словно почувствовав их взгляды, зажимает косу в кулак, а другой рукой
снимает волосы с гребня и прячет за пазуху.
Анфиса замечает на ковре упавший длинный волос и не сводит с него глаз.
Анфиса. Ах, ну какая
же коса, отродясь такой не видывала.
Фима (раздражённо). А я
ничуть не хуже видывала. Сколько угодно.
Настасья (вызывающе). А я и
лучше видывала. У моей Грушеньки смолоду ещё лучше была.
Старая боярыня (подобострастно). Грушенька — это Аграфена Никитишна, тётушка
государыни? (Фима с Настасьей кивают.) Ох, она и сейчас
куда как хороша.
Настасья. А лучше
всех была моя барыня покойная, Фимина бабка.
Анфиса
роняет ключи, наклоняется их поднять и, заслонившись рукавом, завладевает
упавшим волосом, наматывая его на ключ.
————————————
Женский
терем.
Манка Харитонова за работой в отдельной комнатке.
Входит Анфиса. Протягивает Манке скрученный волосок.
Анфиса. Вот, ещё
волос. С трудом добыла. (Вынимает из-под полы свёрток.) А вот
сорочка её ночная.
Манка. А что
стирать отдала?
Анфиса. Другую, из
новых. Я в ней сама две ночи поспала.
Манка. Хорошо, стало
быть, грязная сделалась.
Анфиса. Пойду, а то
меня хватятся.
Манка. Иди.
Анфиса
уходит. Манка смотрит на волос, на рубашку, потом
комкает их и швыряет в угол.
Манка сидит, тяжело задумавшись.
————————————
Женский
терем.
Анфиса сидит в окружении портных и скорняков.
Скорняк демонстрирует ей собольи шкурки. Он растягивает каждую шкурку с хлопкóм
и приговаривает: «А?»
Анфиса одобрительно кивает.
В дверь заглядывает Манка Харитонова.
Манка (плачущим
голосом).
Анфиса Герминовна! У меня все иглы вышли. Которые обломались, которые
покривились. Ты бы поговорила боярыне Годуновой, чтоб в город меня отпустила,
новых купить. Кому
другому доверить не могу, тут свой глаз нужен и к руке примерить надо.
Анфиса. Сходи к ней
сама, Марьюшка, да объясни. Я ведь её пуще огня боюсь. В твоём
ремесле я не смыслю, ещё что не так скажу. А ты сходи да объясни.
Манка. Так ты мне дозволяешь?
Анфиса
утвердительно кивает, отмахивается от Манки и начинает неистово теребить
собольи шкурки.
————————————
Женский
терем.
Годунова с прислужницей проверяет счета.
Служанка впускает Манку. Манка опускается на колени.
Годунова смотрит на Манку исподлобья.
Годунова (прислужнице). Сходи к
Борису Иванычу, спроси, когда я могу ему счета показать. (Прислужница
уходит. К Манке) Что случилось?
Манка. Мне в город
надо. Иглы новые купить.
Годунова (наклоняясь к ней). Что, ничего
не выходит?
Манка. Это всё
пустое. Мне сходить надо. Туда же.
Годунова (со вздохом). Времени так
мало. Успеешь ли?
Манка. Если туда
схожу, то успею.
Годунова (усмехаясь). Неужто
старая ведьма сильнее тебя оказалась?
Манка. Она тут ни
при чём. Девица со всех сторон заперта.
И щёлки
малой нет, чтобы пролезть.
Годунова. Кто же ей
такую охрану поставил?
Манка. Не мне
искать. Отпусти меня, а то время уходит.
Годунова. Трудно тебе.
Жаль мне тебя. Времени тебе совсем не дали, а работу требуют. — А ведь в этом деле и перестараться
можно. (Смотрит на Манку выразительно.) Тогда
виновных станут искать здесь. И ты первая будешь. А ежели они повенчаются,
и она после того порченая окажется, то их уже не развенчать, а виновных всё
равно искать будут.
Манка. А ежели
другое испробовать? (Встаёт с колен и шепчет Годуновой на ухо.)
Годунова (отрицательно
качая головой). Об этом и думать нечего. Там Феодора Ивановна. Она всё и
всех в своих руках держит. Туда и муха не залетит. — Нет, годится
только одно — чтобы она до
свадьбы порченой оказалась. Тогда вся вина ложится на тех, кто знал, да утаил
от государя своего. И тогда пускай казнят кого угодно. Хоть весь град
Касимов. — Иди, куда шла,
помогай тебе Бог.
————————————
Манка
выбегает на Соборную площадь. Кланяется и крестится во все стороны. Смотрит
злобно в сторону царского терема.
Манка (шёпотом). Будьте вы
прокляты!
————————————
Годунова
сидит, тяжело задумавшись. Входит прислужница.
Прислужница. Матушка Дарья
Кирилловна, тебя Борис Иванович со счетами зовёт.
Годунова
медленно поднимается и понуро бредёт к Морозову.
3. Кабинет
Морозова.
Морозов и Назар Чистой проверяют счета. Входит служитель.
Служитель. Светлая
боярыня Дарья Кирилловна пожаловала.
Входит
мрачная Годунова, тяжело опускается на стул.
Чистой. Ну вот ты
скажи, матушка Дарья
Кирилловна,
так ли уж нужно новые ложки заказывать? Неужто, ежели старые начистить, они
хуже блестеть будут?
Годунова (несколько
оживляясь).
Нет, Назар Петрович, вот про это ты мне не говори. Государь у нас один, дитятко
наше родимое Алексей Михайлович. Женится он один раз, и на свадьбе его всё
должно быть новое. Коли в казне денег не хватает, мы с Борисом Ивановичем
кровных своих не пожалеем.
————————————
Через
Соборную площадь спешит Кузьма.
————————————
Кузьма,
запыхавшись, входит к Морозову, слегка кланяется всем присутствующим и
забивается в угол.
Морозов (Чистому). Иди, Назар,
и проследи, чтобы всё было сделано как надо.
Чистой
уходит, окинув всю компанию ироническим взглядом.
Годунова (тихо). Она в город
отпросилась. (Мотнув головой) Туда. Где Смоленское кладбище.
Кузьма (одобрительно
кивая).
Хорошо. Она верно рассудила. — Никто не мог
за ней увязаться?
Годунова. Некому. Сам
знаешь, что в теремах никого Стрешневских не осталось.
Морозов (с невольным
смешком).
Кроме родных племянниц.
Кузьма. Скоро новая
появится. Они каждый день её здоровье пьют.
Морозов (совершенно
убитый).
Пропало всё. Прахом всё идёт.
Годунова. Ничего не
пропало. Она головой ручается.
Морозов. И что же
ты с её головой делать станешь? — Вот мы с
Кузьмой посмотрим.
Кузьма (размышляя вслух). Времени ей
дали мало. (Годунова согласно кивает.) Можно
сказать, совсем не дали. (Морозов свешивает голову.) Ну, значит,
больше и не надо. Ведь колдовство не так просто устроено. Слишком умные совсем
в него не верят, слишком глупые
всецело на него полагаются.
А оно — кого берёт, а
кого нет. Ведь попадаются и такие, кого даже яд не берёт. Редко такое бывает,
но что хотя бы один раз случилось, того уже не обойдёшь. — Нет, она как надо рассудила. Всё верно.
Морозов. Как бы у неё
не вышло того, что не
надобно.
Кузьма. Борис
Иванович, а ежели у неё ничего не выйдет, ты что, так на этом и согласишься?
Морозов
вскакивает с места, прижимается лбом и кулаками к стене и глухо стонет.
Кузьма. Я больше
не надобен, я пойду. — Ты, матушка
Дарья Кирилловна, помнишь, что награда её у меня? (Годунова кивает.) Вот когда она всё сделает, растолкуешь
ей, как меня найти. И я с ней расплачусь.
Кузьма
уходит, Морозов и Годунова остаются вдвоём.
Морозов. А она,
часом, не хитрит?
Годунова. Это ты, Борис
Иванович, сам себя перехитрил. Где это видано, чтобы свадьбу назначали так
близко от смотрин? Кто как не ты Алёшке потатчиком был? Распалил мальчишку,
думал, он второпях, кроме твоей Милославской, никого не заметит.
Морозов. Ну бей меня,
бей. — А тебе ведомо,
что царевна Ирина до того красавицу касимовскую обворожила, что та уже на всё
из её рта смотрит? А тебе ведомо, кого Ирина больше всех ненавидит?
Годунова. Тебя, Борис
Иваныч, тебя. Она не зря у нас умнее умного. Она сумела дознаться, что когда её
королевича ехать в Москву зазывали, то ему было обещано, что не станут ему
предлагать креститься заново. Хватит с него одного крещения. — А когда он приехал, кто здесь
первым ревнителем веры соделался? Уж, наверное, не я! И патриарх тоже не
мною поставлен.
4. Кузьма
быстрым шагом направляется в свою контору. У входа сталкивается со своим
служителем.
Служитель. Кузьма Кузьмич,
там тебя гости дожидают.
Кузьма. Издалёка?
Служитель (подчёркнуто
равнодушно). Не ахти как издалёка. Из града Касимова.
Кузьма. Ах вот оно
что!
————————————
Кузьма
входит внутрь. Взгляду Кузьмы предстают его порученец и
приезжий «свидетель». Последний при виде Кузьмы вытягивается в струнку и даже
поджимает уши.
Кузьма одобрительно оглядывает приезжего.
Кузьма. Так-так!
Значит, ты из Касимова?
Приезжий (кивает). Из Касимова.
Кузьма. А по
каким делам в Москву прибыл? (Приезжий таращит на него глаза.) По торговым,
конечно. — И чем же
торгуешь? Небось, рыбой вяленой. И, небось, пошлину не заплатил. Ну ничего,
Кузьма Кузьмич за тебя заплатит.
Приезжий
криво улыбается.
Кузьма, немного подумав, продолжает.
Кузьма. Грамоту
знаешь?
Приезжий. Знаю.
Кузьма. И писать
умеешь?
Приезжий. Я больше
читать.
Кузьма. Ну и хорошо. А запомнить
сможешь, что за тебя напишут?
Приезжий (кивая). Я хорошо
запоминаю.
Кузьма. Ну вот скоро
и проверим, как ты запоминаешь. (Указывает на порученца) Ты у него
постоишь несколько дней, и смотри, чтоб со двора — ни шагу. (Вынимает маленький мешочек с деньгами, отдаёт порученцу.) Это тебе на
прокорм гостя. (К приезжему) А ты потерпи. Как
только службу исполнишь, я всю твою рыбу куплю вместе с возом.
Порученец
посылает Кузьме выразительный взгляд.
Кузьма (приезжему). Ладно, ты
больше не надобен, выйди в сени, остудись.
Приезжий
выходит. Кузьма с порученцем остаются вдвоём.
Кузьма (усмехаясь). Ну давай,
говори. Ужели в Касимове что новое сыскалось?
Порученец (с жаром и
подобострастно). Сыскалось, Кузьма Кузьмич, да ещё на ком! На таких людях!
Кузьма. Что же это за
люди?
Порученец. Царский
окольничий боярин Пушкин и касимовский
соборный протопоп.
5. Поздний
вечер. Манка Харитонова тёмными закоулками
пробирается к Смоленскому кладбищу. Оглядевшись по сторонам, она втягивает
голову в плечи и, плотнее закутавшись в верхний плат, пускается через кладбище.
Отыскав дыру в ограде, Манка пролезает в неё и почти бегом припускается в направлении
невысокой избушки.
Манка дважды стучит в дверь и, не дождавшись ответа, входит в тёмные сени. Затем она
стучится в следующую дверь и сразу же открывает её.
Манка оказывается в слабо освещённой небольшой горнице, уставленной и увешанной
всеми атрибутами ремесла хозяина.
Хозяин (Федька Минкин) поднимает на неё тяжёлый взгляд.
Федька. Пожаловала,
наконец. Я уж думал, больше не придёшь.
Манка. Жизнь заела,
Феденька. Нелёгкая жизнь.
Федька. Оно и видно.
Не помолодела.
Манка (обиженно). Я, Феденька,
уже столько ночей не сплю, другим бы так, посмотрела бы я на них.
Федька. Дело сделать
не можешь, потому и к Федьке прибежала. Я уж думал, не придёшь больше. А как
понадобился Федька, так и прибежала.
Манка (несколько
развязней).
Да я же не от себя, Феденька. Меня ведь опять на Верх позвали. С тех самых
пор не звали, а вот теперь нужда случилась.
Федька (кивает). Я как
узнал про царский выбор, сразу подумалось, что кто-нибудь оттуда да пожалует. (Усмехается.) Может ли
такое быть, чтобы одна девица всем и каждому угодила? А уж раз тебя
прислали, значит, самому-самому не угодила.
Манка. А ежели
бы не я пришла, Феденька, а кто другой? Что бы ты делать стал? Неужели пособил
бы?
Федька. А почему
же нет? (Ухмыляется.) Дал бы свиного сала с воском перетопленного — хошь других
трави, хошь сам с хлебом ешь. (Громко фыркает.) Федьку
Минкина никто к судье за обман не потащит. Коли ничего не вышло, стало быть,
ангел-хранитель помешал. Вот пускай ангела-хранителя и тащат к судье.
(Довольно улыбается.)
Манка. Феденька, с
девицей этой трудно справиться. Заговорённая она. Сильно заговорённая. Никакие
чары её не берут.
Федька. Ишь какая
нашлась, чародейка-чаровница. Ты мне ещё про колдовство поговори. Колдовство — одно баловство. В него только
дураки верят. (Фыркает.) Потому оно их
и берёт. — Ты давай говори, что с тебя требуют, чего им надо.
Манка (мрачно). Надо, чтобы
девица до свадьбы оказалась порченой. А свадьба на носу.
Федька. Так чего ты
ждала, чего сразу не
пришла? Загордилась больно, думала, без Федьки обойдёшься?
Манка. Я, Феденька,
не первый день… (делает паузу) работаю… Я знала,
за что берусь. Говорю тебе, девица эта непростая.
Федька. Вот выставил
бы я тебя за дверь за твою гордость, да только тогда Кузьма меня самого с воском и салом
перетопит. —
Ладно, не сердись. Это я так, для острастки.
Федька
встаёт, подходит к одному из поставцов, вынимает маленький кувшинчик,
переливает из него в крошечный глиняный сосудик, залепляет воском и отдаёт Манке.
Федька. Вот. Серьги,
гребни, любое, что к голове. Много не мажь, едва-едва. Руки вымоешь, чтобы за
голову ненароком не схватиться, а без того — не страшно.
А у тебя это затем, чтобы нитку медную травить. Ты же у нас вышивальщица
знатная.
Манка. Феденька, голубчик, ты меня спасаешь. Меня этот
Кузьма проклятый уже всем старым припугнул. И Годунова, дьяволица,
стращает. Можно подумать, это всё мне нужно, а не им.
Федька. Денег,
небось, не принесла?
Манка. Какие деньги?
Мне их кто дал?
Федька. Знаю, знаю, что не дали. Эти стервецы кремлёвские
считают, что уже тем со мной расплачиваются, что меня не трогают. Ну их
в болото. — А ты, Манка, как работу исполнишь, заглядывай сюда.
Авось, помолодеешь.
6. Кремль.
Женская половина царского терема.
Настасья Порфирьевна, принаряженная, оглядывает себя в зеркало, последний раз
крестится на образа и отправляется на главную, царскую половину. Перед ней идёт
пожилая степенная женщина, замыкает шествие девушка-служанка, несущая в руках
короб с подарками.
————————————
Горница
в царских покоях.
Федора важно восседает в кресле.
Смущённая Настасья переминается перед Федорой с ноги на ногу.
Настасья. Вот, Феодора
Ивановна, пришла тебе поклониться, здравия тебе пожелать. — Ты уж не взыщи с меня, с деревенской. Я ведь
ни ступить, ни молвить не умею, а уж перед тобой и вовсе робею — ты же самого
царя-батюшку нашего выпестовала.
Федора (милостиво). Да ты
садись, Порфирьевна. Я тебе рада. — Нам с тобой сейчас пирожков подадут сладких и вина
медового. Оно почти не хмельное, чуть крепче кваса.
Настасья (спохватываясь). А государыни-царевны
и моя Евфимия Ивановна тоже поклон тебе шлют и подарки просят принять, в знак
своей к тебе любви и уважения.
Произнеся
заученный текст, Настасья переводит дух, затем берёт из рук служанки короб,
открывает его и с поклоном подносит Федоре.
Федора вежливо и равнодушно заглядывает в короб.
Федора. Передай царевнам
мою благодарность. — Только зачем
мне, старухе, всё это нужно? Одна у меня драгоценность — государь мой
ненаглядный Алексей Михайлович. И кроме его счастия мне и желать-то
больше нечего. (Пауза.) Ты расскажи о
себе, Порфирьевна. Кто у тебя там в деревне остался, есть ли дети свои?
Настасья. Детей у меня
четверо. Уже и правнуки есть. А муж мой, Царствие ему небесное, третий год
как помер.
Федора. Я вот в
Великую Смуту всю семью потеряла. Все голодной смертью померли — и братья с сёстрами, и муж мой, и дитё
малое. И мне бы той же гибелью погибнуть, кабы не государыня Марфа, бабка
царская, кабы не взяла она меня к себе в услужение. — Ты, чай,
тоже те времена помнишь?
Старики говорили, от сотворения мира страшнее не бывало.
Настасья. Как не
помнить, матушка, как не помнить этой лютой беды! — Только у нас никто от голода не помер,
ни одна душа. Барин мой покойный, Фимушкин дед, всё что мог заложил
да продал, сам вконец разорился, а людей своих накормил.
Федора (глядя
мимо Настасьи). Значит,
праведный был человек. Вот теперь по заслугам его внучка его… так высоко
вознеслась. — А царские дед и бабка в ту пору
сами великую нужду терпели и гонения всяческие, сначала от Годунова-супостата,
потом от польского короля.
Настасья (торопливо). Мне
сказывали, сказывали, Феодора Ивановна, что ты все беды с царской семьёй
разделяла, все силы государям нашим отдавала. И теперь тоже отдаёшь.
Обе няньки выпивают по глотку вина, съедают
по кусочку пирожка. — Аудиенция
закончена.
Федора. Ну что ж,
рада была тебя узнать, Порфирьевна. Бог даст, получше узнаю. — Ступай, береги свою питомицу. Дай Бог
здоровья и тебе, и детям твоим, и внукам, и правнукам.
7. У Яузских
ворот.
Во двор Корионовского дома въезжают богатые сани, запряжённые тройкой лошадей. В санях
восседает Евдокия Никитишна. Немногочисленная челядь Корионовых при виде её
падает на колени.
Евдокии помогают выйти
из саней, она устремляется в дом.
Маланья выходит ей навстречу и тоже опускается на колени.
Евдокия (в сердцах). Ты что,
сдурела, Малашка? Ты меня впервые видишь? Мы с тобой вместе выросли.
Маланья (вся сияет). А мне в
радость, Евдокия Никитишна. Наша барышня теперь царская тёща. Кому такое присниться могло? (Стоя на коленях, склоняется и целует пол.)
Евдокия. Тьфу! (Бросает ей
верхнюю одежду, идёт в горницу.)
————————————
В горнице.
Евдокия, Аграфена, Афанасий.
Евдокия и Аграфена целуются.
Афанасий (вставая). Здравствуй,
матушка Евдокия Никитишна.
Евдокия (со слезами в
голосе).
Петрович, ты теперь меня своей сестрой не признаёшь?
Афанасий (смущённо). Дунюшка,
ведь ты меня знаешь, меня же хлебом не корми, дай только пошутить.
Евдокия. Я, видно,
шутить уже разучилась. Я теперь другому учусь.
Евдокия
прижимается лбом к плечу Афанасия, затем делает несколько шагов по комнате.
Евдокия. Где мой сын?
Аграфена. Дома.
Позвать?
Евдокия. Не надо.
Афанасий. А хозяин
твой где?
Евдокия. Лёг отдохнуть
и заснул. А я сразу к вам.
За
дверью, неплотно закрытой, появляется Андрей. Он не входит внутрь, но внимательно
слушает.
Евдокия. Скажи,
Петрович, это ты надоумил Андрея до свадьбы в Кремль не показываться?
Афанасий. Нет, это
Василий Матвеевич.
Евдокия. Спаси его
Господи. Вот уж поистине Божий человек.
Ангел-хранитель. —
А после свадьбы он нас не покинет?
Афанасий (твёрдо). Можешь быть
спокойна, Дуня. Василия твоему сыну Бог послал, и он его ни за что своими наставлениями
не оставит.
Аграфена. Да что
случилось? Неужто вас там (взглядом указывает наверх) кто обидеть
мог?
Евдокия. Да пусть меня
хоть по сто раз на дню обижают, мне всё Божия роса. — А что случилось, то уже случилось. В тот
самый день случилось, когда Фимку (тяжело
переводит дух)
выбрали.
Аграфена
усаживает её, берёт за руку.
Аграфена. Да ты не
вопи, а расскажи спокойно, что тебя так из себя вывело. Глядишь, окажется, что
всё это пустяки.
Евдокия (сжимая руку
сестры).
Были мы сегодня опять за большой государевой трапезой. Сели, как водится, я с
боярынями в левом ряду, Родионыч с боярами насупротив, в правом. О чём-то я задумалась, и тут слышу,
как государь к моему Ивану обращается и спрашивает: на какого Андрея у твоего
сына день ангела? Который, говорит, он у вас Андрей? Ну, я в их сторону оборачиваюсь — меня ведь всё
же касается — и вижу Морозова. А он аж чёрный
стал. И я смотрю, государь тоже это заметил, больше ни слова Ивану не
сказал, совсем о другом с каким-то князем заговорил. (Афанасий протяжно вздыхает.) Что же
выходит, до того Борис царя к новой родне ревнует, что тот сам это видит
и смущается?
Афанасий (печально). Дунюшка,
Борис Морозов нашего царя с пятилетнего возраста пестует. Он его и азбуке учил,
и тому, как государством управлять. Этому ведь тоже учиться надо. И больше
никого у царя нет, на кого бы он опереться мог. Почему так случилось, лучше сейчас не говорить.
Но с Морозовым он должен считаться, он не может иначе.
Евдокия. Да он его боится,
ты понимаешь ли? Боится он его! — А Борису,
видать, мало этой боязни. Стало быть, вперёд заглядывает, ждёт, что рано или
поздно всё изменится.
Афанасий. Дуня, из тебя
уже кардинала Мазариния можно делать.
Андрей
за дверью зажимает себе рот, чтобы не расхохотаться.
Евдокия. Я не
знаю, про кого ты говоришь, Петрович. Я хочу знать, что с нами будет, с
сыном моим что будет? Мы с Иваном уже
не раз и не два боярам говорили, что он на Верх являться робеет, что он
беспрестанно монастыри обходит. А уж я-то знаю, какой он робкий. Его
туда пусти, он и царю, и Морозову станет правду-матку резать. Он никого и
ничего не побоится.
Аграфена (растерянно). Может,
кто-нибудь царю шепнёт, чтобы его на воеводство куда отправили? Не очень далеко,
к примеру, в Ярославль.
Андрей
за дверью низко кланяется.
Аграфена. И мы бы
с Петровичем туда перебрались.
Евдокия (в сердцах). Лучше прямо
в Углич. Как царевича
Димитрия. (Спохватившись, бьёт себя по щеке, затем
крестится, шепча покаянную молитву.)
Афанасий. Я же
говорю — кардинал Мазариний.
Евдокия. Родные вы
мои, ведь я уже сама себя не узнаю. — Вот вернулись
мы давеча (почти шёпотом, с отвращением) из этого
Кремля. Приезжает
к Пушкиной сродственница её, боярыня Шеина. Ну о чём ещё бабы говорят? Сперва о
том-о сём, а потом, конечно же, о сватовстве. У нас сын, у неё там
крестниц и племянниц пруд пруди. Так какая у меня была первая мысль?
Афанасий (с грустной
улыбкой).
Что её Морозов подослал.
Евдокия. Да. Но этого
мало. — Говорит она,
говорит, и тут я слышу собственный свой голос, и будто бы не я это говорю, а
кто за меня. А у Андрея, говорю, в Касимове невеста осталась, всё у нас
уже с её родителями оговорено, и любит он её очень.
Андрей
за дверью разводит руками.
Аграфена. Да он же про
неё больше слышать не хочет, про Барашову эту.
Евдокия. Уж наверное!
Аграфена. А что?
Можно ведь найти в Касимове или ещё где ничуть не хуже и сказать, что это и
есть та самая.
Евдокия (машет на неё
рукой).
Ой, Грушенька!
Афанасий (растерянно). Ему ведь
какое-то зелёное платье понравилось.
Евдокия. Про зелёное
платье забудь! Пушкин сказывал, что у зелёного платья отец с боярами
Стрешневыми дружен, а Стрешневы Морозову кровные враги.
Афанасий (грустно
усмехаясь).
А царю кровная родня.
Аграфена. А может,
ему и вправду сан принять? Шутки шутками, а стал бы патриархом в один прекрасный
день.
Евдокия. Да как я могу
родному сыну такое предложить?!
Афанасий (хватаясь за
голову).
Девоньки, давайте
лучше я в монахи уйду! Чтобы всего этого не слышать.
Андрей
распахивает дверь.
Андрей (подходя к
Евдокии).
Здравствуй, матушка, мне Маланья сказала, что ты приехала.
Евдокия (вскакивая). Голубчик мой!
А мне уже назад пора. Батюшка твой прилёг отдохнуть, вот я и решила дядю
Афанасия проведать. Надо мне ехать, а то Родионыч меня хватится. (Трогает Андрея за щёку.) Вот, дома ничего не ест, а у тёти Груши
даже щёки какие-то нагулял.
Евдокия
удаляется в сопровождении Аграфены.
Андрей. Чем дальше в лес, тем веселей живём. Родная мать уже в
глаза не смотрит.
Афанасий. Так на Верху
заведено. Там никто друг другу в глаза не смотрит. А ты, часом, не стоял
ли за дверью, не подслушивал?
Андрей. Стоял и
подслушивал.
Афанасий (смущённо). Ты на мать
не обижайся, у неё за
тебя душа болит.
Андрей (хмурясь). Нельзя же
моей жизнью распоряжаться в угоду Морозову. Я Господу Богу принадлежу. Я не
морозовский крепостной.
Афанасий. Не знаю. Ведь
мы же с тобой не в Голландии живём, как тот Лукич, да Артамон Матвеев. — У нас другая доля. У нас весь
народ согласился, что кому-то должно быть крепостным. А это значит, что
всем и каждому приговор вынесли. — Правда, среди крепостных порой случаются
и беглые. Вот я, к примеру, беглый. Двадцать лет тут отсиживаюсь. Живу по
милости твоей тётки. За её сарафаном прячусь.
Андрей (смущённо). Что ты
говоришь, Афанасий Петрович? Здесь всё твоё, здесь только ты хозяин. Ты же копейки
за Аграфеной не взял, у неё приданого была одна Маланья. — Мне родители с детства говорили, что если
бы ты от всего дедовского
не отказался в пользу матушки моей, то ей бы и жениха никогда не нашлось.
Афанасий. Дитя ты,
Андрей! Хотя и умный, а всё ещё дитя. — А разве не бывает подлых жён, неверных жён? От такого,
как я, в один миг избавиться можно. Донести, что я по злому
умыслу государеву службу оставил, — и нет меня. А уж то, что я себе за
этой дверью говорить позволяю! Что ни скажу — «слово и дело
государево».
Андрей (сжимая кулаки). Так вечно продолжаться
не будет!
Афанасий. Вечно не
будет, это несомненно. А вот что очень долго — тоже несомненно.
Андрей. Посмотрим.
Афанасий. Посмотрим на
новые морозовские законы. На это его «Уложение». Его уже все египетским
рабством окрестили. Может быть, ты решил Моисеем новым стать? Потому что сестрёнка
твоя бедная попалась как птичка в силки?
Афанасий
отворачивается, чтобы скрыть от Андрея своё лицо.
Андрей (смущённо). Но я же не
один. Меня Божьи люди своим братом признали.
Афанасий. И что
наказали?
Андрей. Чтобы во всём
слушался Василия Матвеевича. До поры.
Афанасий. И что же
эта пора? На другой день наступила?
Андрей. Нет.
Афанасий. Вот и слушай
Василия. Он теперь твой наставник. А я тебе сверх того, что сам знаю, ничего
сказать не могу. Разве что могу повторить. Когда Михайло Иванович хочет кому-то
себя открыть, он сам
находит, как того оповестить. Ему ни твоя, ни моя помощь не нужна.
Входит
Аграфена.
Аграфена. Афанасий
Петрович! Приготовься мýку вытерпеть. Хочешь — не хочешь, а новый кафтан примерять придётся.
8. У Корионовых.
Василий Матвеевич в своей светёлке, вооружённый толстой иглой, чинит котомку.
Входит Андрей.
Андрей (после некоторой
паузы).
Ты свою котомку латаешь, Василий Матвеевич?
Василий. Вот видишь — разошлась по
швам. (Делает
паузу.)
Страннику без котомки никак нельзя.
Андрей. Так ты всё же
решил в Сибирь отправляться? А ведь тебе наказано меня наставлять…
Василий. А я
очень быстро хожу. Сам увидишь, как я быстро хожу.
Андрей. А что,
Михайло Иванович надолго Москву покинул?
Василий. Для кого
надолго? — Для Михайлы
али для Москвы?
Андрей (удручённо). Для меня.
Василий. Верно
ответил. Для Михайлы нет ни долго, ни коротко. У него со временем совсем
особый разговор. — А что до
Москвы, то её сам Господь никогда не покидает. Тем она жива. — Мы вот, Божии
странники, по всей земле ходим, и всегда Господь с нами рядом, за
руку ведёт. А зайдёшь
в Москву — и видишь: Он ещё ближе стал. Потому-то и тянет сюда, изо
всех странствий непременно сюда возвращаемся.
Андрей. Как же так?
Здесь спокон веку столько зла творилось. Говорят же: московские пляски — в кровавом колесе под звон топоров.
Василий. И творится
зло, и долго твориться будет. А любовь не иссякает и вовек не иссякнет.
Источник любви — это сам
Господь. Он над Москвою незримый купол распростёр. Растёт Москва вширь, и купол
этот вместе с нею растёт. Как он прекрасен, этот купол! Жаль, что
нечасто увидеть его удаётся. Но кто видел, тот никогда не забудет.
Андрей. И ты его
видел, Василий Матвеевич?
Василий. Доводилось.
Андрей. Какой же он?
Василий (мечтательно
поднимая глаза). Он прозрачно-зелёный и расцвечен красными яхонтами.
Андрей. Столько
прекрасного я каждый день вижу и слышу, а в душе такая тревога, так душа смущена.
Василий. Надейся на
Господа и будь твёрд. Всё, что с нами случается, научению нашему должно послужить.
Господь сказал пророку — ежели научишься из всего злого
извлекать доброе, то станешь, как мои уста. Нелегкое это дело. Куда легче
выучиться читать по звёздам.
А теперь ступай. У меня ещё есть дела поважнее этой котомки.
9. Андрей
уходит к себе.
Не раздеваясь, он
ложится поверх одеяла, долго лежит, закинув руки за голову, наконец задрёмывает.
Андрея посещают сонные видения. Перед ним возникает лицо Фимы.
Фима. Я люблю
его, Андрей. Я его люблю, как свою бессмертную душу. И ты его должен
любить. Ты же мой брат. Как ты меня любишь, так и его должен любить.
Фима исчезает. Андрей
видит лица братьев-странников, они то расплываются, приобретая черты других
людей — отца Николы,
Афанасия, Захара, — то снова делаются такими, какими он их
запомнил.
Голоса странников. Ты наш брат,
Андрей. — Подрастёшь, ещё
многое поймёшь и узнаешь. — У братьев
всё едино. Одна доля, одна судьба.
Странников
уже не видно. Андрей видит купола кремлёвских соборов,
очень близко, почти на уровне глаз. На фоне куполов возникает лицо Алексея. За
ним несколько смутно видны боярин Пушкин, Артемий Лукич и какие-то незнакомые
Андрею лица.
Алексей. Видишь, как
получается? Хоть ты и постарше меня годами, а будешь теперь моим младшим
братом. (Целует
Андрея.)
Андрей с
высоты соборных куполов смотрит, как царь, сопровождаемый боярами, поднимается
на Красное крыльцо и входит в Грановитую палату.
Андрей
ворочается на своей постели, затем садится, какое-то время сидит в оцепенении,
потом бросается бежать.
Андрей
бежит тёмными московскими улицами, вбегает в Кремлёвские ворота, тяжело дыша;
подходит ко дворцу.
Двое стражников с алебардами преграждают ему путь.
Голос стражника. Что тебе
надо?
Андрей (хочет крикнуть,
но выходит очень тихо). Мне надо поговорить с царём.
Голос. К царю
пускать никого не велено.
Андрей. У меня очень важное дело. Пропустите меня. Я его
брат.
Голос. Немедля
уходи. Пускать никого не велено.
Андрей. Но я его брат.
Я должен ему сказать…
Стражники,
скрестив алебарды, начинают оттеснять Андрея прочь от дворца. Андрей
пятится назад и, наконец, срывается в глубокую пропасть.
————————————
Андрей просыпается в своей комнатке в
доме Корионовых.
Он тяжело дышит, с трудом приходя в себя. — Андрей встаёт.
Лунный свет сквозь окошко падает на икону, висящую в углу. На ней то же изображение
Христа с раскрытым Евангелием, что и в домашней часовне Всеволожских в касимовском
имении.
Андрей садится на постель и сидит, схватившись руками за голову.
10. Кремль.
Торжественное одевание Фимы.
За Анфисой, Настасьей и прочими служанками надзирает величавая старая боярыня.
Анфиса раскрывает коробочку с серьгами.
Анфиса. Ах! Боже
милостивый! Как же такое случиться могло? Подвеска оторвалась, да и камень
большой едва-едва держится.
Старая боярыня. А других
нет?
Настасья (чуть не плача). Мы с собой
только эти взяли, самые
дорогие. Всё, что поплоше, ещё в деревне осталось.
Анфиса. Золотых дел
мастера всю работу уже сделали. Теперь до обеда никто не явится.
Фима. А нельзя
совсем без серёг?
Старая боярыня. Что ты,
матушка Евфимия Ивановна! Как же можно, чтобы среди всех девиц и боярынь одна царская невеста была
без серёг!
Анфиса. Да я сейчас
сбегаю, да принесу из новых.
Старая боярыня (в большом
смущении).
Из приданого до свадьбы надевать — плохая
примета.
Настасья. Ой, лучше не
надо.
Фима (решительно). Ничего, до
обеда недолго ждать, придёт мастер и сделает. А пока в новых похожу. (К Анфисе) Неси!
————————————
Анфиса
мчится дворцовыми переходами в комнату, где хранятся драгоценности.
————————————
Манка
Харитонова выкладывает на ткани цветы из жемчуга. Вбегает
Анфиса.
Анфиса (свистящим шёпотом). Серьги давай!
Манка
вручает ей крохотный ларчик. Анфиса
мчится обратно.
————————————
Фима в
окружении женщин перед зеркалом. Входит
Анфиса, вручает ей ларчик. Фима берёт серьгу, вставляет в ухо.
Фима (вскрикивает). Ой, до чего же тяжела! Посмотрите — она мне аж до
плеча ухо оттянула. Нет-нет! (Вынимает
серьгу.)
У меня там всё горит!
Анфиса (растерянно
взвешивает серьги в руке). Вот так мастер! Другой бы золото
украл, а этот, видать, лишнего переложил. — Сходить за другими?
Старая боярыня. Не надо! Я же
говорила, незачем из приданого брать. Схожу сейчас сама к царевнам да одолжу у
них, вот и весь сказ.
————————————
Манка за
работой. Входит Анфиса, протягивает ларчик.
Анфиса. Вот так. Не
стала надевать. — Больно тяжелы.
Манка (убитым голосом). Уходи. Руки
вымой.
Анфиса
рукой указывает на разложенные на столике головной убор и другие украшения царской
невесты.
Анфиса (выразительно
глядя на Манку). И старые серьги у меня. Их мастер в обед починит — и назад.
Манка. Да, да! Уходи, уходи.
Анфиса
уходит. Манка кусает свою ладонь и тихонько воет.
Манка. Будьте вы
прокляты!
11. Морозов
рассеянно просматривает бумаги, которые ему подают секретари.
Входит Кузьма, делает всем прочим знак удалиться.
Кузьма (вынимая из-за
пазухи чистый лист). Вот, Борис Иваныч, донос к нам
поступил изустный. Ежели желаешь, можно кое-что уже на бумагу перенести.
Морозов (отворачиваясь). Что в нём толку,
когда он ничем не подкреплён!
Кузьма. Будет
подкреплён рано или поздно.
Морозов. Поздно — это уже всё. Поздно — значит, после… (Многозначительная пауза.) А после он её уже не отдаст, хоть порченую, хоть
непорченую.
Кузьма (подходит к нему
вплотную).
Была Хлопова, была и Долгорукова.
Морозов. Ничего ты не
смыслишь, умный Кузьма. При Михаиле — кто всё это
делал? Мать его родная,
а потом и отец. Он не мог на них восстать.
Кузьма
глазами показывает на дверь.
Морозов. А мне
уже всё равно. Если ничего не выйдет, мне уже не жить. Зачем такая жизнь? (Еле слышно) Лучше руки на
себя наложить.
Кузьма. По мне, так времени ещё много. Целых двое суток.
Морозов. Ого! Сутками
меришь, часы считаешь?
Кузьма. Ну и что — считаю. Главное, не просчитаться. — А вот
боярин Пушкин взял, да и нам подыграл.
Морозов. Подлец! Я его
окольничим сделал. Змея подколодная.
Кузьма. Борис Иваныч, ему никто не наказывал уродин в Москву
привозить. И в красоте девицы этой он неповинен. Даже родители её, и те неповинны. — Ты меня всё же
выслушай, тебе это знать не помешает.
Он её в список занёс в обход всех прочих и в обход воеводы касимовского.
Так что, ежели бы кто захотел её изобличить, что больная или порченая, то всё
равно бы не смог.
12. У Корионовых.
Андрей медленно спускается по лестнице.
Навстречу ему — Маланья.
Андрей. Маланья, что
Василий Матвеич? Давно ушёл?
Маланья. Ещё засветло, Андрей Иваныч.
Андрей (печально). Не сказывал,
конечно, куда идёт?
Маланья. В Андроньев
монастырь. Так и сказал — ежели барин
твой обо мне спросит, скажи, что пошёл в Андроньев монастырь. Я уже
Афанасий Петровичу докладывала. — А это
недалеко. Чай, скоро назад будет.
————————————
Андрей
бредёт в сторону Андроньева монастыря.
Поднимается в горку, видит Василия, который, заметив Андрея ещё издали, ждёт,
пока тот поднимется к нему.
Василий (кивая в сторону
монастыря).
Вот, решил сходить посмотреть, не
найдётся ли кого, кто бы меня узнал.
Андрей. Не нашлось?
Василий (усмехаясь). Нет. Я иных
узнаю, а меня никто. — Ну, говори,
зачем меня искал?
Андрей. Плохо мне,
Василий Матвеич. Плохо мне, темно. Грех я совершил.
Василий. Какой же
грех? Неужто решил наставника
своего Василия Матвеича ослушаться?
Андрей. Да. И ещё
хуже.
Василий (пряча улыбку). Да может ли
быть что хуже?
Андрей. Загордился я.
Слишком много о себе возомнил.
Василий. Это со
многими случалось. Значит, может случиться с каждым. Вот теперь ты через это проходишь.
Андрей. Понимаешь, у
меня всегда душа была как распахнутое окно. И в него свет вливался, я им дышал,
я им жил. А теперь… Умом я всё понимаю, всё помню, да радости от этого
никакой. Так мне темно, так темно!..
Василий (тихо). Всякий, совершивший грех, должен о прощении
просить.
Андрей. Прошу, да
ничего не выходит.
Василий. Тогда проси о
наказании.
13. Кремль.
Женский терем.
Фима и царевна Татьяна вышивают за пяльцами возле окошка.
Татьяна (заглядывая в
Фимино вышивание). Успехи делаешь,
сестрица. Скоро, глядишь, лучше Ирины Михайловны станешь вышивать.
Фима. Ну уж нет.
Как Ирина Михайловна мне никогда не научиться, да и незачем. Лучше я буду
любоваться на то, что она делает. — И такой
мудрой, как она, мне никогда не бывать. — С такой мудростью родиться надо. Вот уж кто
настоящая царица.
Татьяна. Ты знаешь,
Фимушка, я всё же постарше тебя буду… И, ты уж не сердись, не в деревне я
росла, сама понимаешь… ( — ) Никого
слишком громко хвалить не надо. Думай про себя, что хочешь, а вслух лишнего не говори. Ведь люди так
устроены… Как заслышат, что кого-то хвалят, первая мысль — а почему не меня? Ты от сердца всё это
про Ирину говоришь, а кто другой и позавидовать может.
Фима. Да кому же
умной быть, как не царской дочери, да царской сестре?
Татьяна (вздыхая). Ты, Фимушка,
дитя ещё, тебе многому учиться надо. А я всё, что тебе говорю, любя
говорю.
За спиной
Фимы, несколько поодаль, появляется Ирина, затем Анна.
Фима. Да разве же я
не знаю, сестрица? Я очень тебе благодарна. — А уж как я Господа
благодарю за тебя, и за Ирину, и за Аннушку. Я так счастлива, что у меня теперь сёстры
есть. — Ты знаешь, мне в детстве порой грустно становилось, что
братья у меня есть, а сестёр нет. А теперь у меня их целых три, и я так
вас люблю.
Татьяна. Как это — братья? У тебя же только один брат?
Фима (смущённо). Я… и хотела
сказать — брат. Я оговорилась.
Ирина
подходит к ним, кладёт руку Фиме на плечо, та прижимается щекой к её руке.
Ирина. Я пойду
отдохну и Аннушку с собой возьму. А ты, Татьяна, посиди пока с Фимой. Ей скоро опять на примерку,
ей отдохнуть не дают.
Уходит
вместе с Анной.
————————————
Спальня
Ирины.
Анна сидит на кровати, охватив руками спинку. Ирина в кресле, заложив руки за
голову, покачивается из стороны в сторону.
Ирина. Помнишь, Анька, наши качели в Коломенском?
Анна (не размыкая губ). Угу.
Ирина. Два года уже
сломанные стоят, никто их не чинит.
Анна. Вот теперь
царь их починит. Для молодой жены, для деток своих.
Ирина. Помнишь, как
твой Прозоровский тебя качал однажды чуть не полтора часа? (Анна
издаёт еле слышный звук.) Я всё думала, когда же у неё
голова закружится?
Анна. А вот не
закружилась.
Ирина. Знала бы
тогда, чем это кончится, руки бы ему оторвала.
Анна. Лучше бы меня
убила. — Я бы сама
себя убила, да только тебя жалко. Тебя тогда заплюют, засмеют.
Ирина. А кого другого совсем не
жалко?
Анна. Нет,
нисколько. Что мне его жалеть? Кого другого я с превеликой
радостью опозорила бы.
————————————
Фима и
Татьяна продолжают сидеть за своими пяльцами.
Фима. Говорю тебе,
сестрица, я своими
глазами видела.
Он долго шёл, я его издалека приметила. А это не просто болото. Там такая
трясина, что к ней даже близко подходить боятся, не то что ходить.
Татьяна (добродушно). Ну вот,
никто не ходит, а оно и подсохло тем временем, и тропинка отыскалась. Есть такие люди, которые по
болотам, не в пример другим, ходить могут. У них и прозвание есть особое,
я сейчас позабыла, какое.
Фима (с детской настойчивостью). А Андрей,
мой брат, стал его к нам зазывать, а он отказался и сказал при этом, что придёт время, мы с тобой непременно в Москве
встретимся.
Татьяна. И встретились?
Фима. Ну конечно, я
про это и говорю.
Татьяна (пряча улыбку). И где
же он теперь, этот странник?
Фима. У нас. У дяди
нашего Афанасия Петровича.
Татьяна. При царском
дворе тоже всяких
странников
привечают, юродивых. Их то больше, то меньше бывает. Последнее время совсем не
слышно стало. Но нам всё равно к ним близко подходить не разрешали, они же (извиняющимся тоном) грязные всегда. И всегда какие-то
небылицы рассказывают. Про подвиги свои, или про земли, где люди
о двух головах.
Фима. Ну кто же не
знает про таких странников! — Вот я и говорю,
что этот — настоящий. Он ничем не хвалится, и доброты такой
необыкновенной! Прямо сияет весь, как… (осекается.)
Татьяна. Как кто?
Фима (смущённо). Как святые
на иконах… — Но ты ведь веришь
в чудеса, сестрица?
Татьяна (задумчиво). Как сказать.
В то, что в церкви рассказывают, верю, конечно. Верю, как все верят.
Только что это за вера? Ни то, ни сё. (Татьяна невольно начинает размышлять
вслух)
Ведь если бы знать наверняка, что там что-то есть (смотрит вверх), стала бы я
здесь сидеть?
Фима (удивлённо). А что
бы ты сделала?
Татьяна. В монастырь
бы ушла, молилась бы днём и ночью. — (С усмешкой) А так — что за толк? И здесь
намучаешься, и там ничего не получишь.
К царевнам
подплывает старая боярыня в сопровождении двух служанок.
Старая боярыня (торжественно). Государыня
Евфимия Ивановна, пожалуй шубу мерить.
————————————
Спальня
Ирины.
Анна, полусидя, спит на Ирининой постели. Ирина сидит в кресле.
Входит Татьяна.
Татьяна (глядя на Анну). Спит?
Ирина. Надо же ей
когда-то спать. — А ночью
опять всё то же начнётся. — Как ты ещё держишься?
Татьяна. Да я уж
привыкла. Говорю себе, что надо заснуть, и сплю.
Ирина. Красавицу
повели наряды мерить?
Татьяна. Повели. — Она равнодушна ко всем этим
уборам-нарядам. Они ей — что прошлогодний снег.
Ирина. Похвально. А для
касимовской деревни — вдвойне
похвально.
Татьяна. Не пойму я её.
Порою так держится, словно её с рождения в царицы готовили. А порой поглядишь, ну прямо блаженная — что на уме, то
на языке. — А ведь столько всего знает…
Ирина (смеётся). Под стать
своему жениху. Он тоже столько всего знает. (Шёпотом сквозь
зубы)
Учёный дурак.
Татьяна (сердито, тихо). Перестань, Ирина. Никакой он не дурак. И она
совсем не дура. В них просто хитрости нет. А ему хитрость — ох
как нужна! Вот и приходится всё время у других занимать.
Ирина. Да-а. Столько уже назанимал, что кругом в
долгах оказался.
14. Женский
терем. Покои Фимы.
Фима укладывается в постель. Настасья крестит её, целует, получше укрывает
одеялом. Затем Настасья
отходит к туалетному столу.
Настасья. Так весь день
в Ирининых серьгах и проходила?
Фима. Так мне же их
сестрица подарила. Они теперь у меня самые дорогие.
Настасья (шутливо). Чем отдариваться будешь?
Фима. Любовью. У царской
дочери и так всё есть. — Но Аннушка
очень больна, Настасьюшка. Она ещё больше похудела. — Я ничего
не понимаю. Тут все говорят в один голос, что немец-лекарь Иоганн Павлович так
учён, так умён. Не у каждого государя такой есть. Неужели он ей
помочь не может? Да я и не вижу, чтобы её лечили как-нибудь. А говорят
при этом, что он стольких вылечил! Иной раз даже бедных задаром лечит, из
христианского усердия и чтобы навыка больше было.
Настасья. Выходит, не
все немцы басурмане?
Фима (хохочет). Настасьюшка,
ну какие же немцы басурмане? Его же зовут — И-о-ганн. Как будет Иван по-церковному?
Настасья (теряясь). Ой, Фимушка,
я не знаю.
Фима. Как же не
знаешь? Ты же грамотная! — Ну хорошо,
когда у моего отца день ангела?
Настасья. На Иоанна
Богослова.
Фима. Ну вот.
И-о-анн и И-о-ганн одно и то же, от тех же святых. Иоанн Богослов, Иоанн Предтеча,
Иоанн Златоуст. А Павел так и есть Павел. Немцы те же християне, только
другие немножко.
Настасья
крайне удивлена.
Фима. Но почему он Аннушку не лечит, никак не пойму.
Настасья (невольно
говорит вслух). Её болесть лекаря не лечат. (Спохватившись) Фимушка, тебе
спать надо. У нас завтра такой день!
Фима (поднимаясь на
локте).
А что тебе известно про её болезнь?
Настасья.
Ничего-ничего, это
мне подумалось. Давай спи.
Фима. Ты мне сейчас
скажешь всё, что ты знаешь. Ты слышишь? Я приказываю тебе!
Настасья (шёпотом). Будь я
проклята. — Фимушка,
голубонька моя, ложись, родная.
Фима. Ты что,
забыла, кто я? Я тебе приказываю!
Настасья (всхлипывая). Ой Господи!
Ой что я наделала! — Не болесть у
неё. Сохнет она. По какому-то князю молодому.
Фима (испуганно). Он что — женат?
Настасья. Да не женат,
не женат, не в том дело. — Их всех,
царевен, решено никогда замуж не выдавать. Так царь ещё покойный судил. А нынешний подтвердил. — Мол, православных царевичей нет, а
прочие все им не пара. — (Всхлипывает.) Тут все про это знают, мне ещё в первый
день нашептали.
Фима
смотрит на няньку вытаращенными глазами, потом рывком садится, сбрасывает с
себя одеяло.
Настасья (падая на колени). Фимушка,
дитятко, ты застудишься. — Завтра такой
день. Последний день. Тебе причастие принимать, голову мыть.
У Фимы
на лице ужас. Она тихо стонет, не разжимая губ.
Настасья (пытается
запутать её). Фимушка, ты уже большая, взрослая, ты замуж идёшь! — Так жизнь
устроена. Никто по своей воле не живёт. Царицей станешь, тоже по своей воле
жить не будешь. — Все терпят. Одни одно терпят, другие — другое. Пройдёт
это у Аннушки, смирится она. А может, и лекаря спросить не грех. — Вот
у Ирины отняли жениха, она не ропщет…
Фима (чуть не в голос). У Ирины?!
Жениха?! Какого жениха? Какого? (Трясёт Порфирьевну за плечо.) Говори! Всё
говори!
————————————
Девушки,
несущие дежурство в передней, вздрагивают во сне, затем устраиваются поудобней
и засыпают опять.
————————————
В спальне.
Настасья. Был у неё
жених. Из немецких земель королевич. Приехал за ней, а веру православную
принимать не стал. Ну и вот!..
Фима (вцепившись в
плечо Настасьи). Что — «и вот»?
Говори всё, что знаешь!
Настасья. Покойный
государь на него прогневался и в темницу заключил. А государь Алексей Михайлович
по доброте своей из темницы его выпустил и домой отправил. Всё это давно уже было.
Фима
вскакивает с постели и босая бежит к дверям. Настасья, не вставая с колен,
бросается за ней, вцепляется в подол её сорочки.
Настасья. Фимушка! Куда
ты? Тебя умалишённой огласят!.. Государю скажут!..
Фима
возвращается назад, ложится, вытягивается под одеялом и лежит как мёртвая.
Фима (тихо,
повелительным тоном). Спи!
Настасья
в изнеможении валится на маленький диван.
————————————
Фима
лежит, вытянувшись, то открывает, то закрывает глаза. Она прижимает руку к
груди. Её сердце бешено стучит. Кажется, что вся комната наполняется этим стуком.
Фима проваливается в сон.
————————————
Сон.
Жаркий летний день. Фима бежит, выбиваясь из сил, по совершенно незнакомой местности.
Вдалеке слышны пулемётные очереди. Фима
бежит на этот звук. Она приближается к месту, откуда доносится пулемёт. Слышны
крики расстреливаемых.
Фима уже не может бежать. Она переходит на быстрый шаг.
От края
оврага отъезжают машины, образца гражданской войны. Трое солдат с ружьями со
штыками остаются охранять овраг.
Фима
доходит до оврага. Он завален телами расстрелянных, мёртвых и умирающих.
Фима начинает спускаться в овраг. Её сарафан, сорочка, длинная коса цепляются
за кустарник. Одежда рвётся.
Фима
отыскивает среди расстрелянных Алексея. Он ещё жив.
Фима (осыпая его лицо
поцелуями).
Алёшенька! Алёшенька! Любимый мой! Ненаглядный мой! Счастье моё! Любовь моя!
Алексей (слабо улыбаясь). Я знал,
что я тебя дождусь… Ненаглядная краса… (Умирает.)
————————————
Фима
просыпается. Её сердце сильно колотится, и всё так же кажется, что этот звук
наполняет всю комнату.
Фима продолжает лежать неподвижно. Затем снова проваливается в сон.
————————————
Сон.
Зимняя ночь. Прожектор освещает территорию, огороженную колючей проволокой.
Ряд длинных бараков за колючей проволокой.
————————————
Фима в
белой одежде, словно ступая по воздуху, крадётся от окошка к окошку, от барака
к бараку.
————————————
Фима
внутри барака. Она вглядывается в людей, спящих на нарах. Она ищет Алексея.
————————————
Фима
движется вдоль нар. Кажется, что этому бараку нет конца.
————————————
В одном
из лежащих на нарах Фима узнаёт Алексея.
Фима (прижимаясь
лицом к его лицу). Алёшенька! Родной, любимый!
Алексей (открывая глаза). Ты пришла?
Ты заберёшь меня отсюда?
————————————
Фима
просыпается. Она садится на постели, укутывается в одеяло и уже больше не
ложится.
В окно
светит луна. По небу быстро бегут облака, и лунный свет словно трепещет.
————————————
Купола
Кремлёвских соборов поблёскивают в трепещущем лунном свете.
Внизу совершенно темно, нет ни души.
Из Успенского собора доносится голос хора. Он выводит «Честнейшую херувим» и
т.д.
Хор повторяет тот же отрывок, затем ещё раз и ещё раз.
————————————
Внутри
Собора.
Идёт репетиция хора.
————————————
За окном
едва начинает светать. Фима хватает колокольчик и будит служанок.
Начинается умывание и одевание царской невесты.